Глава 21. Прилагерный мир

Как кусок тухлого мяса зловонен не только по поверхности своей, но и окружен еще молекулярным зловонным облаком, так и каждый остров Архипелага создаёт и поддерживает вокруг себя зловонную зону. Эта зона, более охватная, чем сам Архипелаг, - зона посредническая, передаточная между малой зоной

каждого отдельного острова - и Большой Зоной всей страны.

Всё, что рождается самого заразного в Архипелаге - в людских отношениях, нравах, взглядах и языке, по всеобщему в мире закону проникания

через растительные и животные перегородки - просачивается сперва в эту

передаточную зону, а потом уже расходится и по всей стране. Именно здесь, в

передаточной зоне, сами собой проверяются и отбираются элементы лагерной

идеологии и культуры - достойные войти в культуру общегосударственную. И

когда лагерные выражения звенят в коридорах нового здания МГУ, или столичная

независимая женщина выносит вполне лагерное суждение о сути жизни - не

удивляйтесь: это достигло сюда через передаточную зону, через прилагерный

мир.

Пока власть пыталась (а может быть и не пыталась) перевоспитать заключённых через лозунги, культурно-воспитательную часть, почтовую цензуру и оперуполномоченных - заключённые быстрее перевоспитали всю страну

посредством прилагерного мира. Блатное миропонимание, сперва подчинив

Архипелаг, легко перекинулось дальше и захватило всесоюзный идеологический рынок, пустующий без идеологии более сильной. Лагерная хватка, жестокость людских отношений, броня бесчувствия на сердце, враждебность всякой добросовестной работе - всё это без труда покорило прилагерный мир, а затем

и глубоко отразилось на всей воле.

Так Архипелаг мстит Союзу за своё создание.

Так никакая жестокость не проходит нам даром.

Так дорого платим мы всегда, гоняясь за тем, что подешевле.

___

Перечислять эти места, местечки и посёлки - почти то же, что повторять географию Архипелага. Ни одна лагерная зона не может существовать сама по себе - близ неё должен быть посёлок вольных. Иногда этот посёлок при каком-нибудь временном лесоповальном лагпункте простоит несколько лет - и вместе с лагерем исчезнет. Иногда он вкоренится, получит имя, поселковый совет, подъездную дорогу - и останется навсегда. А иногда из этих посёлков вырастают знаменитые города - такие как Магадан, Дудинка, Игарка, Темир-Тау, Балхаш, Джезказган, Ангрен, Тайшет, Братск, Сов. Гавань. Посёлки эти гноятся не только на диких отшибах, но и в самом туловище России у донецких и тульских шахт, близ торфоразработок, близ сельскохозяйственных лагерей. Иногда заражены и относятся к прилагерному миру целые районы, как Таншаевский. А когда лагерь впрыснут в тело большого города, даже самой Москвы - прилагерный мир тоже существует, но не особым посёлком, а теми отдельными людьми, которые ежевечерне растекаются от него троллейбусами и автобусами и ежеутренне стягиваются к нему опять (передача заразы вовне в этом случае идёт ускоренно. )

Еще есть такие городки как Кизел (на пермской горнозаводской ветке); они начали жить до всякого Архипелага, но затем оказались в окружении множества лагерей - и так превратились в одну из провинциальных столиц

Архипелага. Такой город весь дышит лагерным окружением, офицеры-лагерщики и группы солдат охраны ходят и ездят по нему густо, как оккупанты; лагерное управление - главное учреждение города; телефонная сеть - не городская, а

лагерная; маршруты автобусов все ведут из центра города в лагеря; все жители кормятся от лагерей.

Из таких провинциальных столиц Архипелага крупнейшая - Караганда. Она создана и наполнена ссыльными и бывшими заключёнными, так что старому зэку

по улице и пройти нельзя, чтобы то и дело не встречать знакомых. В ней -

несколько лагерных управлений. И как песок морской рассыпано вокруг неё

лагпунктов.

Кто же живёт в прилагерном мире? 1) Коренные местные жители (их может и не быть); 2) ВОхра - военизированная охрана; 3) Лагерные офицеры и их семьи; 4) Надзиратели с семьями (надзиратели, в отличие от охраны, всегда живут по-домашнему, даже когда числятся на военной службе); 5) Бывшие зэки (освободившиеся из этого или соседнего лагеря);1 6) Разные ущемленные - полурепрессированные, с "нечистыми" паспортами. (Они, как бывшие зэки, живут здесь не по доброй воле, а по заклятью: им если и не указана прямо эта точка, как ссыльным, то во всяком месте им будет хуже с работой и жильём, а может быть и совсем доить не дадут.); 7) Производственное начальство. Это - люди высокопоставленные, всего несколько человек на большой посёлок. (Иногда их тоже может не быть); 8) Собственно вольняшки, всё наброд да приволока - разные приблудные, пропащие и приехавшие на лихие заработки. Ведь в этих далёких гиблых местах можно работать втрое хуже, чем в метрополии, и получать вчетверо бо'льшую зарплату: за полярность, за удалённость, за неудобства, да еще приписывая себе труд заключённых. К тому ж многие стягиваются сюда по вербовке, по договорам и еще получают подъёмные. Для тех, кто умеет мыть золото из производственных нарядов, прилагерный мир - Клондайк. Сюда тянутся с поддельными дипломами, сюда приезжают авантюристы, проходимцы, рвачи. Выгодно ехать сюда тем, кому нужна бесплатно чужая голова (полуграмотному геологу геологи-зэки и проведут полевые наблюдения, и обработают их, и выводы сделают, а он потом хоть диссертацию защищай в метрополии). Сюда забрасывает неудачников и просто горьких пьяниц. Сюда приезжают после крушения семей или скрываясь от алиментов. Ещё бывают здесь молодые выпускники техникумов, кому не удалось при распределении благополучно славировать. Но с первого дня приезда сюда они начинают рваться назад в цивилизованный мир, и кому не удаётся это за год, то уже за два обязательно. А есть среди вольняшек и совсем другой разряд: уже пожилых, уже десятки лет живущих в прилагерном мире и так придышавшихся к нему, что другого мира, слаще, - им не надо. Закрывается их лагерь, или перестаёт начальство платить им, сколько они требуют - они уезжают, но непременно в другую такую же прилагерную зону, иначе они жить не могут. Таков был Василий Аксентьевич Фролов, великий пьяница, жулик, и "знатный мастер литья", о котором здесь много можно было бы рассказать, да уж он у меня описан. Не имея никакого диплома, а мастерство своё последнее пропив, он меньше 5000 в месяц дохрущевскими деньгами не получал.

В самом общем смысле слово вольняшка значит - всякий вольный, то есть еще не посаженный или уже освобожденный гражданин Советского Союза, стало

быть и всякий гражданин прилагерного мира. Но чаще это слово употребляется

на Архипелаге в узком смысле: вольняшка - это тот вольный, кто работает в

одной производственной зоне с заключёнными. Поэтому приходящие туда работать

из группы (1), (5) и (6) - тоже вольняшки.

Вольняшек берут прорабами, десятниками, мастерами, зав. складами, нормировщиками. Еще берут их на те должности, где использование заключённых сильно бы затруднило конвоирование: шофёрами, возчиками, экспедиторами, трактористами, экскаваторщиками, скреперистами, линейными электриками, ночными кочегарами.

Эти вольняшки второго разряда, простые работяги, как и зэки, тотчас и запросто сдруживались с нами, и делали всё, что запрещалось лагерным режимом и уголовным законом: охотно бросали письма зэков в вольные почтовые ящики посёлка; носильные вещи, замотанные зэками в лагере, продавали на вольной толкучке, вырученные за то деньги брали себе, а зэкам несли чего-нибудь пожрать; вместе с зэками разворовывали также и производство; вносили или ввозили в производственную зону водку (при строгом осмотре на вахте -

пузырьки с засмоленными горлышками спускали в бензобаки автомашин).2

А там, где можно было работу заключённых записать на вольных (не брезговали и на самих себя записывать десятники и мастера) - это делалось

непременно: ведь работа, записанная на заключённого - пропащая, за неё

денег не заплатят, а дадут пайку хлеба. Так в некарточные времена был смысл

закрыть наряд зэку лишь кое-как, чтоб неприятностей не было, а работу

переписать на вольного. Получив за неё деньги, вольняшка и сам ел-пил и

зэков своих подкармливал.3

Так в общем отношения зэков с вольняшками нельзя назвать враждебными, а скорее дружественными. К тому ж эти потерянные, полупьяные, разоренные люди живей прислушивались к чужому горю, были способны внять беде посаженного и несправедливости его посадки. На что по должности закрывали глаза офицеры, надзор и охрана, на то открыты были глаза непредвзятого человека.

Сложней были отношения зэков с десятниками и мастерами. Как "командиры производства", они поставлены были давить заключённых и погонять. Но с них спрашивали и ход самого производства, а его не всегда можно было вести в прямой вражде с зэками: не всё достигается палкой и голодом, что-то надо и по доброму согласию, и по склонности и по догадке. Только те десятники были успешливы, кто ладил с бригадирами и лучшими мастерами из заключённых. Сами-то десятники бывали мало того что пьяницы, что расслаблены и отравлены постоянным использованием рабского труда, но и неграмотны, совсем не знали своего производства или знали дурно, и оттого еще сильней зависели от бригадиров.

И как же интересно тут сплетались иногда русские судьбы! Вот пришел перед праздником напьяне' плотницкий десятник Федор Иванович Муравлев и бригадиру маляров Синебрюхову, отличному мастеру, серьёзному, стойкому парню, сидящему уже десятый год, открывается:

- Что? сидишь, кулацкий сынок? Твой отец всё землю пахал да коров набирал - думал в царство небесное взять. И где он теперь? В ссылке умер? И тебя посадил? Не-ет, мой отец был поумней: он сызмалетства всё дочиста

пропивал, изба голая, в колхоз и курицы не сдал, потому что нет ничего - и

сразу бригадир. И я за ним водку пью, горя не знаю.

И получалось, что он прав: Синебрюхову после срока в ссылку ехать, а Муравлев - председатель месткома строительства.

Правда, от этого председателя месткома и десятника прораб Буслов не знал, как и избавиться (избавиться невозможно: нанимает их отдел кадров, а не прораб, отдел же кадров по симпатии подбирает частенько бездельников или дураков). За все материалы и фонд заработной платы прораб отвечает своим карманом, а Муравлев то по неграмотности, а то и по простодушию (он совсем не вредный парень, да бригадиры ж ему за то еще и подносят) транжирит этот самый фонд, подписывает непродуманные наряды (заполняют их бригадиры сами), принимает дурно-сделанную работу, а потом надо ломать и делать заново. И Буслов рад был бы такого десятника заменить на инженера-зэка, работающего с киркой, но из бдительности не велит отдел кадров.

- Ну, вот говори: какой длины балки у тебя сейчас есть на строительстве, а?

Муравлев вздыхал тяжело:

- Я пока стесняюсь вам точно сказать...

И чем пьяней был Муравлев, тем дерзее разговаривал он с прорабом. Тогда прораб надумывал взять его в письменную осаду. Не щадя своего времени, он начинал писать ему все приказания письменно (копии подшивая в папку). Приказания эти, разумеется, не выполнялись и росло грозное дело. Но не терялся и председатель месткома. Он раздобывал половину измятого тетрадного листика и за полчаса выводил мучительно и коряво:

"довожу довашего сведенье о Том что все механизмы которые имеются для плотниских работ в не исправном виде тоесть в Плохом состоянии и исключительно не работают".

Прораб - это уже иная степень производственного начальства, это для заключённых - постоянный пригнёт и постоянный враг. Прораб уже не входит с бригадирами ни в дружеские отношения, ни в сделки. Он режет их наряды,

разоблачает их тухту (сколько ума хватает) и всегда может наказать бригадира

и любого заключённого через лагерное начальство:

"Начальнику лагпункта лейтенанту товарищу.....

Прошу вас самым строгим образом наказать (желательно - в карцер, но с выводом на работу) бригадира бетонщиков з/к Зозулю и десятника з/к

Орачевского за отливку плит толще указанного размера, в чём выразился перерасход бетона.

Одновременно сообщаю вам, что сего числа при обращении ко мне по поводу записи объёма работ в наряды, з/к бригадир Алексеев нанёс десятнику товарищу Тумаркину оскорбление, назвав его ослом. Такое поведение з/к Алексеева, подрывающего авторитет вольнонаёмного руководства, считаю крайне нежелательным и даже опасным и прошу принять самые решительные меры вплоть до отсылки на этап.

Старший прораб Буслов".

Этого Тумаркина в подходящую минуту Буслов и сам называл ослом, но заключённый бригадир по цене своей достоин был этапа.

Такие записочки посылал Буслов лагерному начальству что ни день. В лагерных наказаниях он видел высший производственный стимул. Буслов был из тех производственных начальников, которые вжились в систему ГУЛага и приноровились, как тут надо действовать. Он так и говорил на совещаниях: "Я имею длительный опыт работы с зэ-ка' зэ-ка' и не боюсь их угроз прибить, понимаете ли, кирпичом." Но, жалел он, гулаговские поколения становились не те. Люди, попавшие в лагерь после войны и после Европы, приходили какие-то непочтительные. "А вот работать в 37-м году, понимаете ли, было просто приятно. Например, при входе вольнонаёмного зэ-ка зэ-ка обязательно вставали". Буслов знал и как обмануть заключённых и как послать на опасные места, он никогда не щадил ни сил их, ни желудка, ни тем более самолюбия. Длинноносый, длинноногий, в жёлтых американских полуботинках, полученных через ЮНРРА для нуждающихся советских граждан, он вечно носился по этажам строительства, зная, что иначе во всех его углах и закоулках ленивые грязные существа зэ-ка зэ-ка будут сидеть, лежать, греться, искать вшей и даже совокупляться, несмотря на разгар короткого десятичасового рабочего дня, а бригадиры будут толпиться в нормировочной и писать в нарядах тухту.

И изо всех десятников на одного только он полагался отчасти - на Федора Васильевича Горшкова. Это был щуплый старичок с растопыренными седыми

усами. Он в строительстве тонко разбирался, знал и свою работу и смежную, а

главное необычное среди вольняшек его свойство было то, что он был искренне

заинтересован в исходе строительства: не карманно, как Буслов (вычтут или

премируют? выругают или похвалят?), а внутренне, как если б строил всё

огромное здание для себя и хотел получше. Пил он тоже осторожно, не теряя из

виду стройки. Но был в нём и крупный недостаток: не прилажен он был к

Архипелагу, не привык держать заключённых в страхе. Он тоже любил ходить по

строительству и доглядывать своими глазами сам, однако он не носился, как

Буслов, не настигал, кто там обманывает, а любил посидеть с плотниками на балках, с каменщиками на кладке, со штукатурами у растворного ящика и потолковать. Иногда угощал заключённых конфетами - это диковинно было нам.

От одной работы он никак не мог отстать и в старости - от резки стекла. Всегда у него в кармане был свой алмаз, и если только при нём резали стекло,

он тотчас начинал гудеть, что режут не как надо, отталкивал стекольщиков и резал сам. Уехал Буслов на месяц в Сочи - Федор Васильевич его заменял, но

наотрез отказался сесть в его кабинет, оставался в общей комнате десятников. Всю зиму ходил Горшков в старорусской короткой поддевке. Воротник её

оплешивел, а материал верха держался замечательно. Раговорились об этой

поддевке, что носит её Горшков уже тридцать второй год, не снимая, а до

этого еще сколько-то лет его отец надевал по праздникам - и так выяснилось,

что отец его Василий Горшков был казённый десятник. Вот тогда и понятно

стало, отчего Федор Васильевич так любит камень, дерево, стекло и краску -

с малолетства он и вырос на постройках. Но хоть десятники тогда назывались

казёнными, а сейчас так не называются - казёнными-то они стали имено

теперь, а раньше это были - артисты.

Федор Васильевич и сейчас похваливал старый порядок:

- Что' теперь прораб? Он же копейки не может переложить из статьи в статью. А раньше придёт подрядчик к рабочим в субботу: "Ну, ребята, до бани

или после?" Мол, "после, после, дядя!" "Ну, нате вам деньги на баню, а

оттуда в такой-то трактир." Ребята из бани валят гурьбой, а уж он их в

трактире ждет с водкой, закуской, самоваром... Попробуй-ка в понедельник

поработать плохо.

Для нас теперь всё названо и всё известно: это была потогонная система, бессовестная эксплоатация, игра на низких инстинктах человека. И выпивка с закуской не стоила того, что выжимали из рабочего на следующей неделе.

А пайка, сырая пайка, выбрасываемая равнодушными руками из окна хлеборезки - разве стоила больше?..

___

И вот все эти восемь разрядов вольных жителей варятся и толкутся на тесном пространстве прилагерного пятачка: от лагеря до леса, от лагеря до болота, от лагеря до рудника. Восемь разных категорий, разных рангов и классов - и всем им надо поместиться в этом засмраженном тесном посёлке,

все они друг другу "товарищи" и в одну школу посылают детей.

Товарищи они такие, что, как святые в облаках, плавают надо всеми остальными два-три здешних магната (в Экибастузе - Хищук и Каращук,

директор и главный инженер треста. Фамилий не выдумываю!). А ниже строго

разделяясь, строго соблюдая перегородки, следует начальник лагеря, командир

конвойного дивизиона, другие чины треста, и офицеры лагеря, и офицеры

дивизиона, и где-то директор ОРСа, и где-то директор школы (но не учителя).

Чем выше, тем ревнивее соблюдаются эти перегородки, тем больше значения имеет, какая баба к какой может пойти полузгать семячки (они не княгини, они не графини, так тем оглядчивей они следят, чтобы не уронить своего положения!). О, обречённость жить в этом узком мире вдали от других чистопоставленных семей, но живущих в удобных просторных городах. Здесь все вас знают, и вы не можете просто пойти в кино, чтобы себя не уронить, и уж, конечно, не пойдёте в магазин (тем более, что лучшее и свежее вам принесут домой). Даже и поросёнка своего держать как будто неприлично: ведь унизительно жене такого-то кормить его из собственных рук! (Вот почему нужна прислуга из лагеря.) И в нескольких палатах поселковой больницы как трудно отделиться от драни и дряни и лежать среди приличных соседей. И детей своих милых приходится посылать за одну парту с кем?

Но ниже эти разгородки быстро теряют свою резкость и значение, уже нет придирчивых охотников следить за ними. Ниже - разряды неизбежно

смешиваются, встречаются, покупают-продают, бегут занять очередь, ссорятся

из-за профсоюзных ёлочных подарков, беспорядочною перемежкою сидят в кино -

и настоящие советские люди и совсем недостойные этого звания.

Духовные центры таких посёлков - главная Чайная в каком-нибудь догнивающем бараке, близ которой выстраиваются грузовики и откуда воющие

песни, рыгающие и заплетающие ногами пьяные разбредаются по всему посёлку; и

среди таких же луж и мессива грязи второй духовный центр - Клуб,

заплёванный семячками, затоптанный сапогами, с засиженной мухами стенгазетой

прошлого года, постоянно бубнящим динамиком над дверью, с матерщиной на

танцах и поножовщиной после киносеанса. Стиль здешних мест - "не ходи

поздно", и идя с девушкой на танцы, самое верное дело - положить в перчатку

подкову. (Ну, да и девушки тут такие, что от иной - семеро парней

разбегутся.)

Этот клуб - надсада офицерскому сердцу. Естественно, что офицерам ходить на танцы в такой сарай и среди такой публики - совершенно невозможно. Сюда ходят, получив увольнительную, солдаты охраны. Но беда в

том, что молодые бездетные офицерские жены тоже тянутся сюда, и без мужей. И

получается так, что они танцуют с солдатами! - рядовые солдаты обнимают

спины офицерских жен, а как же завтра на службе ждать от них

беспрекословного подчинения? Ведь это выходит - на равную ногу, и никакая

армия так не устоит! Не в силах унять своих жен, чтоб не ходили на танцы,

офицеры добиваются запрещения ходить туда солдатам (уж пусть обнимают жен

какие-нибудь грязные вольняшки!). Но так вносится трещина в стройное

политвоспитание солдат: что мы все - счастливые и равноправные граждане

советского государства, а враги де наши - за проволокой.

Много таких сложных напряжений глубится в прилагерном мире, много противоречий между его восемью разрядами. Перемешанные в повседневной жизни с репрессированными и полурепрессированными, честные советские граждане не упустят попрекнуть их и поставить на место, особенно если пойдёт о комнате в новом бараке. А надзиратели, как носящие форму МВД, претендуют быть выше простых вольных. А еще обязательно есть женщины, попрекаемые всеми за то, что без них пропали бы одинокие мужики. А еще есть женщины, замыслившие иметь мужика постоянного. Такие ходят к лагерной вахте, когда знают, что будет освобождение, и хватают за рукава незнакомых: "Иди ко мне! У меня угол есть, согрею. Костюм тебе куплю! Ну, куда поедешь? Ведь опять посадят!"

А еще есть над посёлком оперативное наблюдение, есть свой кум, и свои стукачи, и мотают жилы; кто это принимает письма от зэков и кто это продавал лагерное обмундирование за углом барака.

И уж конечно меньше, чем где бы то ни было в Союзе, есть у жителей прилагерного мира ощущение Закона и барачной комнаты своей - как Крепости.

У одних паспорт помаранный, у других его вовсе нет, третьи сами сидели в лагере, четвёртые - члены семьи, и так все эти независимые

расконвоированные граждане еще послушнее, чем заключённые, окрику человека с винтовкой, еще безропотнее против человека с револьвером. Видя их, они не вскидывают гордой головы "не имеете права!", а сжимаются и гнутся - как бы

прошмыгнуть.

И это ощущение бесконтрольной власти штыка и мундира так уверенно реет над просторами Архипелага со всем его прилагерным миром, так передаётся каждому, вступающему в этот край, что вольная женщина (П-чина) с девочкой, летящая красноярской трассой на свидание к мужу в лагерь, по первому требованию сотрудников МВД в самолёте даёт обшарить, обыскать себя и раздеть догола девочку. (С тех пор девочка постоянно плакала при виде Голубых).

Но если кто-нибудь скажет теперь, что нет печальнее этих прилагерных окрестностей и что прилагерный мир - клоака, мы ответим: кому как.

Вот якут Колодезников за отгон чужого оленя в тайгу получил в 1932 году три года и, по правилам глубокомысленных перемещений, с родной Колымы был послан отбывать под Ленинград. Отбыл, и в самом Ленинграде был, и привёз семье ярких тканей, и всё ж много лет потом жаловался землякам и зэкам, присланным из Ленинграда:

- Ох, скучно там у вас! Ох, плохо!..

1 Прошла сталинская эпоха, веяло разными тёплыми и холодными ветрами,

- а многие бывшие зэки так и не уехали из прилагерного мира, из своих медвежьих мест, и правильно сделали. Там они хоть полулюди, здесь не были бы

и ими. Они останутся там до смерти, приживутся и дети как коренные.

2 Если вахтеры находили и там, - то всё же никакого рапорта начальству не следовало: комсомольцы-охранники вместо того предпочитали трофейную водку выпить сами.

3 Большая выгода работать в прилагерном мире видна была и на вольняшках московских лагерей. У нас на Калужской заставе в 1946 году было двое вольных каменщиков, один штукатур, один маляр. Они числились на нашей стройке, работать же почти не работали, потому что не могло им строительство выписать больших денег: надбавок здесь не было, и объемы были все меряные: оштукатурка одного квадратного метра стоила 32 копейки, и никак невозможно оценить метр по полтиннику или записать метров в три раза больше, чем есть их в комнате. Но во-первых наши вольняшки потаскивали со строительства цемент, краски, олифу и стекло, а во-вторых хорошо отдыхали свой 8-часовой рабочий день, вечером же и по воскресеньям бросались на главную работу -

левую, частную и тут-то добирали свое. За такой же квадратный метр стены тот

же штукатур брал с частного человека уже не 32 копейки, а червонец, и в

вечер зарабатывал двести рублей!

*ГоворилведьПрохоров:д=е=н=ь=г=и-о=н=и=д=в=у=х=э=т=а=ж=н=ы=е теперь. Какой западный человек может понять "двухэтажные деньги"? Токарь в

войну получал за вычетами 800 рублей в месяц, а хлеб на рынке стоил 140

рублей. Значит, он за м=е=с=я=ц не дорабатывал к карточному пайку и

ш=е=с=т=и =к=и=л=о=г=р=а=м=м=о=в хлеба - то есть, он не мог на всю семью

принести двести граммов в день! А между тем - жил... С открытой наглостью

платили рабочим нереальную зарплату и предоставляли изыскивать "второй

этаж". И тот, кто платил нашему штукатуру бешеные деньги за вечер, тоже в

чём-то и где-то добирал свой "второй этаж". Так торжествовала

социалистическая система, да только на бумаге. Прежняя - живучая, гибкая,

- не умирала ни от проклятий, ни от прокурорских преследований.

|| Глава 22. Мы строим >>